Век наш весь в черном он носит цилиндр высокий

Видео:Град обреченный. Аркадий и Борис Стругацкие. Аудиокнига. Читает Владимир Левашёв. ФантастикаСкачать

Гийом Аполлинер — Звуки рога заставили вздрогнуть: Стих

Звуки рога
Заставили вздрогнуть
Тех кто в лачугах не спал.
Незнакомец прекрасный
На коне прискакал,
И вот он увидел
Незнакомку прекрасную,
На коня посадил ее
И умчался с ней прочь.
Они бежали в мрачные дали
Туда, за озеро, над которым дрожали
Звезды,
Ночь,
Плакучие ивы.
Они бежали
Через долины, поля и лесные кущи.
Но мог ли ты знать о своей легенде грядущей,
Таинственный похититель принцессы?
И плачет во мне
Вся печаль и усталость
Теней минувшего, странных теней.
И рыцаря знамя
Цвета надежды
Реет вдали, о сердце мое, в тревоге твоей.
И на что-то надеясь,
Медленно жизнь там уходит,
Умирает печально принцесса
Среди шутов и карликов скорбных
В замке, которым феи владеют.
Феи, нежные феи. Страшные, страшные феи.
О ирис, ветви сирени и розы Иерихона!
В замке, которым феи владеют,
Жонглеры на лютнях играют
И зазывают прохожих
Игрою на лютнях,
Чьи странные струны,
Звуча,
Обручаются с душами скрипок,
С прозрачной душою струящихся слез.

Он совсем не похож на меня.
Никогда в его комнате спящей
Неведомое над изголовьем его не склонялось
И не касалось губами
Его горячего лба

Но ты, печальный Прохожий,
Прохожий, что беден так же, как я,
Иди со мной по дороге
В час, когда отправляемся мы
По утрам суровым и полным тревоги
Встречать монотонную жизнь.
— Потому что боимся мы умереть. —
Мы хотели б с тобой умереть.
Потому что век наш весь в черном,
Он носит цилиндр высокий,
И все-таки мы продолжаем бежать,
А затем когда бьет на часах
Бездействия час и час отстраненья
От дел повседневных,
Тогда приходит к нам раздвоенье
И мы ни о чем не мечтаем.

Слушай Прохожий!
Слушай! А после, не зная друг друга,
Мы с тобою расстанемся.
В путь отправляйся. Дорога пылится вдали.

Видео:В. ПИКУЛЬ «ЖЕЛЕЗНЫЕ ЧЕТКИ». Аудиокнига. Читает Александр КлюквинСкачать

Братья Стругацкие

Романы > За миллиард лет до конца света > страница 20

Мальчик процитировал на весь дом:
— «Если больной пренебрегает советами врачей, неаккуратно лечится, злоупотребляет алкоголем, то примерно через пять-шесть лет вторичный период сменяется третичным периодом болезни — последним…»
Захар вдруг сказал с тоской:
— Ну почему? Ну почему именно со мной, с нами.
Вечеровский с легким стуком поставил чашку на блюдечко, а блюдечко на стол рядом с собой.
— Потому, что век наш весь в черном, — объяснил он, промакивая серовато-розовые, как у лошади, губы белоснежным платочком. — Он носит цилиндр высокий, и все-таки мы продолжаем бежать, а затем, когда бьет на часах бездействия час и час отстраненья от дел повседневных, тогда приходит к нам раздвоенье, и мы ни о чем не мечтаем…
— Тьфу на тебя, — сказал Малянов, а Вечеровский разразился довольным, сытым марсианским уханьем.
Вайнгартен выкопал из переполненной пепельницы чинарик подлиннее, сунул его в толстые губы, чиркнул спичкой и некоторое время сидел так, совершенно скосив глаза на огонек.
— Действительно… — произнес он. — Не все ли равно, какая именно сила… если она заведомо превышает человеческую… — Он закурил. — Тля, на которую упал кирпич, или тля, на которую упал двугривенный… Только я не тля. Я могу выбирать.
Захар смотрел на него с надеждой, но Вайнгартен замолчал. Выбирать, подумал Малянов. Легко сказать — выбирать…
— Легко сказать — выбирать! — начал было Захар, но тут заговорил Глухов, и Захар с надеждой уставился на него.
— Да ясно же! — сказал Глухов с необычайной проникновенностью. — Неужели неясно, что выбирать? Жизнь надо выбирать! Что же еще? Не телескопы же ваши, не пробирки же… Да пусть они ими подавятся, телескопами вашими! Диффузными газами. Жить надо, любить надо, природу ощущать надо — ощущать, а не ковыряться в ней! Когда я сейчас смотрю на дерево, на куст, я чувствую, я знаю — это мой друг, мы существуем друг для друга, мы друг другу нужны…
— Сейчас? — громко спросил Вечеровский.
Глухов запнулся.
— Простите? — пробормотал он.
— А ведь мы с вами знакомы, Владлен Семенович, — сказал Вечеровский. — Помните? Эстония, школа матлингвистики… финская баня, пиво…
— Да-да, — сказал Глухов, опустив глаза. — Да.
— Вы были тогда совсем другим, — сказал Вечеровский.
— Ну, так когда это было… — сказал Глухов. — Бароны, знаете ли, стареют…
— Бароны также и воюют, — сказал Вечеровский. — Не так уж давно это было.
Глухов молча развел руками.
Малянов ничего не понял в этой интермедии, но что-то в ней было, что-то неприятное, неспроста они друг другу это все говорили. А Захар, видимо, понял, понял как-то по-своему, какую-то обиду для себя он почувствовал в этом небольшом разговоре, какое-то оскорбление, что-то, потому что вдруг с необычайной резкостью, чуть ли не со злобой почти, выкрикнул, обращаясь к Вечеровскому:
— Снегового-то они убили! Вам, Филипп Павлович, легко рассуждать, вас-то они за горло не взяли, вам хорошо.
Вечеровский кивнул.
— Да, — сказал он. — Мне хорошо. Мне хорошо, и вот Владлену Семеновичу тоже хорошо. Правда, Владлен Семенович?
Маленький уютный человек с красными кроличьими глазами за сильными стеклами старомодных очков в стальной оправе снова молча развел руками. Потом он встал и, ни на кого не глядя, проговорил:
— Прошу прощенья, друзья, но мне пора идти. Уже поздно…»

Видео:димастратция влияния радиации на теньСкачать

Век наш весь в черном. Он носит цилиндр высокий, и все-таки мы продолжаем бежать, а затем, когда бьет на часах бездействия час и час отстраненья от дел повседневных, тогда приходит к нам раздвоенье, и мы ни о чем не мечтаем

Видео:Почему в старину молодые и здоровые джентльмены ходили с тростьюСкачать

— За миллиард лет до конца света (Аркадий и Борис Стругацкие), 18 цитат

ПОХОЖИЕ ЦИТАТЫ

ПОХОЖИЕ ЦИТАТЫ

И все же, будем верить в чудеса,
Смотреть на мир влюбленными глазами,
Тогда к нам ближе станут небеса,
И мы потрогать сможем их руками.

Можно в один час вложить все свойства вечности, а можно влачить годы и годы, как будто их и не было. Наше бессмертие мы обретаем здесь и сейчас: тут дело в качестве, а не в количестве.

Мы слишком часто отказываемся от шанса получить то, о чем мечтаем, боясь потерять то, что имеем.

Мы никогда не узнаем почему и чем мы раздражаем людей, чем мы милы им и чем смешны; наш собственный образ остается для нас величайшей тайной.

Мой друг, счастье не откладывай ни на час! Счастье надо пить свежим. А неприятность может и подождать!

Почему мы закрываем глаза, когда молимся, мечтаем или целуемся? Потому что самые прекрасные вещи в жизни мы не видим, а чувствуем сердцем…

Наши мечты — это отражение нас самих. Когда мы мечтаем, мы настоящие.

Мы все – гости на этой планете, которая несется в пространстве со скоростью 66 миль в час навстречу неизведанным силам Вселенной.

Это научный факт: то, что мы помним, знаем или думаем, зависит не от реального положения дел, а от того, в какую именно игру с нами играет наш мозг.

Подслушала разговор на детской площадке папы и пятилетнего сына — «Запомни сынок лучшее-маме, потому что она девочка. Затем коту потому что он беспомощен и зависит от нас. А затем уже нам с тобой потому что, мы мужчины. «

Читайте также: Разведка боковой поверхности цилиндра является прямоугольник диагональ 8

Видео:А.П. Чехов "Серьезный шаг". Читает Леонид Броневой.Скачать

Странствия Вениамина

Странствия Вениамина. (Путешествие с полуденным светом)

«…Потому что век наш весь в черном,
он носит цилиндр высокий,
но мы продолжаем бежать…»
Аполинер

***
Когда я был мал – наши судьбы были переплетены, и его жизнь не была видна мне, потому как не была извне.
Долгое время затем она была мне неинтересна, противна, по целому ряду причин. Там было много обид и непонимания.

А вот, сравнительно недавно, поднявшись наконец к вершине горы, встав над слиянием вод, в ожидании скорого и короткого спуска, оглянувшись, я увидел у горизонта слабый отсвет этой судьбы и сердце мое сжалось от неожиданной боли.

Все что я знал о нем предстало вдруг в каком-то удивительном ракурсе. Таких переплетений судьбы не бывает в обыденной жизни. Дороги людей и пути страны сплелись в фантасмагорическом танце, и удивительная обыденность этой невероятной жизни вдруг открылась мне, как открывается строгая, прозрачная даль, очищенная полуденным светом ясного осеннего дня.

***
Он родился в маленьком Рязанском городке Спасск, на исходе первой четверти двадцатого века, в казачьей семье, поселившейся там, в конце гражданской войны.

Бравый хорунжий, отец Вениамина, сначала с сотней есаула Тимофея Шапкина, громил Буденного в Мамонтовском рейде, а затем, вместе с комэском Тимофеем Шапкиным, под началом Буденного, рубился с поляками под Варшавой.

Однажды, мне довелось услышать, совсем уж невероятную историю перехода хорунжего под красные знамена.

Будучи окружены на окраине Донской станицы, казаки Шапкина совсем уже приготовились к смерти лютой, страшной, когда под дулами пулеметов согнали их на станичный майдан. Но вместо расстрельной команды, они, в немом удивлении, обнаружили стоящую посреди площади трибуну, как положено, с графином воды и граненым стаканом.

В дополнение к стакану на трибуне нарисовался «перец» в кожанке, с совершенно необъятной, роскошной шевелюрой и (о чем всегда упоминал Вениамин, рассказывая эту историю), и элегантном пенсне на породистом носу.

Красиво грассируя он сказал, пафосно воздев руку:
— Товаррищи!-
И казаки смурно оглянулись на пулеметы, понимая, что ничем хорошим такое обращение не закончится,
— Социалистическое отечество в опасности!

Казаки пошли спасать неведомое им «социалистическое отечество» не успев даже спороть погоны, и в шароварах с алыми лампасами.

Спасать получилось не очень, и после польской компании пути красного командира Шапкина и отца Вениамина разошлись. Бравый хорунжий, прихватив симпатичную медсестру из полевого госпиталя, демобилизовался и убыл с семьей, залечивать раны в Рязанскую провинцию, а комполка Шапкин убыл зарабатывать ордена на Врангелевский фронт. Несколько позже на его плечи легло и золото генеральских погон.

В тихом Спасске, далеком от смут и потрясений, комиссарами служили попы-расстриги и бывшие коллежские советники, получавшие чины по линии народного просвещения. Простые люди жили, как и раньше, и умирали, как и раньше, в свой срок.
Только над городским дворянским собранием теперь реяли алые стяги, да не стало красномордых городовых на перекрестках.

Михаил Семенович, казачий хорунжий и красный командир, купил полдомика на тихой улице, спрятал шашку и наган с именной табличкой от самого Буденного, и стал жить, словно бы с чистого листа, окончив по случаю курсы фельдшеров. Это странное решение боевого офицера обеспечило молодой семье относительно безбедное существование вплоть до Великой Войны.

В двадцатом году в семье провинциального фельдшера родился первенец — Виктор, в двадцать втором – дочь Софья, а в двадцать четвертом в мир пришел Вениамин.

Русский человек доверчив и в вере своей непоколебим. Это бесценное качество несколько затрудняет ему жизнь, но, в конце концов, позволяет делать свершения холодному разуму кажущиеся непредставимыми.

Двадцатый век выдался буЁн.

И богат на непредставимые дела.

Вениамину пришлось расти в семье, где дети были сильно ограниченны в ласке и нежности.

И был такой эпизод.
Ему случилось тогда 13 лет. Был месяц май.
Во дворах кипела белыми цветами вишня. Жизнь рвалась белым облаком в лазурную бесконечность неба.

Он прибежал из школы, полный какой-то щенячьей радости. Увидел на столе газету, с фотопортретом, обведенным карандашом, и лежащими на нем отцовскими очками, схватил их, и водрузив на нос, вскинул руку, и прокричал, дурашливо грассируя:
— Товаррищи!

И тут же получил чудовищную оплеуху.

Он не заметил отца, замершего у окна, в тени штор, в каком-то неестественном оцепенении.

И на всю жизнь запомнил выражение ненависти и безысходности, с которым тот смотрел на сына.

На его роскошную шевелюру и круглые очки на большом, мясистом носу, которого он потом стеснялся всю свою жизнь, придумав очередную байку, что он якобы потому такой большой, что был случайно проткнут ржавым гвоздем в раннем детстве.

Всю свою дальнейшую жизнь он остро осязал свою странную неприкаянность и чуждость людям, которые называли себя его семьей. Это чувство, сильно наполненное фантасмагоричностью бытия, впоследствии, коснулось своим крылом и меня.

Собственно, именно это ощущение чуждости и приводит многих людей в мир неодушевленных чувств, мир рифмованных слов, мир не могущий заменить реальность, но дарящий ощущение незаслуженной радости и горькой любви.

Война разодрала эту семью на части. Что делали его отец, мать и брат с сестрой я не знаю, а мой герой вдруг оказался в Москве.

Дальний родственник Михаила Семеновича – генерал Полосков обитал в доме на Котельнической набережной, тогда еще не таким помпезным и огромным, высотой всего -лишь в семь этажей.

Как-то вдруг Вениамин оказался в Москве и в этой квартире с самого начала войны, в окружении немыслимой для него роскоши, и тетя Маруся, жена генерала, ходила по гулким комнатам, кутаясь в теплую шаль, и поглядывая на непонятного отрока скорбными глазами.

В школу юный нахлебник не ходил. Вообще то, для воюющей страны, в которой подростки с 14 лет стояли у станка, вытачивая снаряды, возможность получить аттестат, в центре Москвы, в элитной школе, со сверстниками из Бог знает, каких влиятельных семей, было каким-то запредельным стечением обстоятельств.

Вениамина быстро определили кочегаром в котельную элитного дома, где он и пропадал сутками, даже не выходя на улицы воюющей Москвы. А небольшой трудовой паек очистил его от статуса «нахлебника».

Читайте также: Мерный цилиндр 250 мл размеры

Последующие события показали.

Спустя много лет, когда к нам в дом приходили гости, и после обычных возлияний наступало время баек и разговоров, он как-то просто начинал очередную байку:
— Когда я в 43 году бомбил Москву.
Над столом мгновенно нависала тишина и гости, в большинстве своем прошедшие войну, впадали в ступор, нервно сжимая вилки в трудовых руках.

***
Он недоедал, паек был скудным, а махать лопатой, бросая уголь в топку, приходилось по 12 часов, без выходных и праздничных дней.

И однажды он заснул на работе в обнимку с лопатой и забыл стравить давление из котла.

Давлением выбило крышку котла с такой силой, что она, пробив крышу котельной, перелетела дом и упала на улице, прямо под колеса проезжавшей по улице машины. Случайный прохожий, увидев такое дело, упал с криком » Бомбежка!».

Москвичи, в те годы, к падению с небес крупных металлических предметов относились очень серьезно. Могли и шлепнуть под горячую руку.

А потому приехавшие чекисты .

Можно с холодным сердцем рушить чужую судьбу и жизнь, а можно миловать.
Вениамина помиловали, и отправили на фронт.

О войне писали многие. Кто-то стремился ужаснуть своего читателя, кто-то пытался оттенить предопределенность мук смертельных битв шутками либо романтическими историями.

Мне довелось прожить жизнь в сравнительно благополучную эпоху.

Но в такие вот эпохи благоденствия странным образом расцветают в человеческих душах все мыслимые подлости и мерзости. Пресытившиеся люди начинают с упоением смаковать, словно невиданные гастрономические изыски, ужасы и кровавые вакханалии прошлых веков, либо придуманных ими событий.

И удивительным образом, в документах и книгах, описывающих страшные и грозные времена, смотрят на нас души светлые и чистые, принявшие на себя страшный груз крушения мироздания.

Вениамина помиловали, и отправили на фронт. Ему было всего 18 лет и шансов выжить у него не было.

Он их и не искал. Он просто ушел сражаться за Родину.

За два года войны он прошел от Киева до Вены, побывал в четырех боях, был четырежды ранен, и провел в общей сложности девятнадцать месяцев на больничной койке.

Наград он не заслужил и о войне вспоминать не любил.

-Наградами и чинами Бог миловал. — говорил он, считая, что ему крупно повезло.

Война для него была запахами и криками в госпитальном бараке, стыдом и беспомощностью, когда санитар протирает твое тело влажной тряпкой и жуткой болью, от которой воешь противным, чужим высоким голосом, слезы текут ручьями, а зубы крошатся в страшной судороге, что плющит челюсти.

Вам бы хотелось такое вспоминать?

Он был мелкий и юркий, как соболь. Потомок Хоперских пластунов, неудержим в драке, вспыльчив, как порох, и невероятно пластичен.

И страшно одинок. Всю свою жизнь.

Несло его по ней сначала на Запад, а потом на Восток.

Уже в лагерном бушлате, наказанный за драку, в которой он защищал, как ему казалось, справедливость, а защитил только свою честь.

Что уже не мало, и многим, за всю жизнь, недоступно.

Где-то на краю света, где мыли золото и гладил окоем Великий океан, бывший солдат строил Ванинский порт и складывал заработанные деньги в обшарпанный, фибровый чемодан.

Четыре года спустя, в черной флотской шинели, старом треухе, стоптанных кирзовых сапогах и с чемоданом полном денег и книг, Вениамин отправился в обратный путь. Он читал странные книги и писал стихи на обрывках бумаги, которые складывал в светло-коричневую папку с фиолетовой надписью: «Дело №…».

Он приехал в негромкий городок Боровичи Новгородской области, где его брат в то время был небольшим провинциальным чиновником. Там же нашла свой приют и его сестра – София, а что стало с бравым сотником и его женой мне, неумелому летописцу, к горькому стыду, неизвестно.

Так закончились его земные скитания, но иные странствия, невидимые миру продолжались вплоть до того печального августовского дня, когда его опустили в золотистый, прокаленный солнцем песок холма над Сушанской старицей.

***
Софья Михайловна, дочь сотника вышла замуж за простого рязанского парня, крестьянского сына – Ваню Есенина.
Образ златовласого поэта с тех пор незримо витал над моим героем.

Он приобрел привычку, к месту и не к месту пугать Ваню любимыми строками, и тот впадал в панику, видя, как друг и шурин, к месту и не к месту, вдруг начинает говорить в рифму. Учитывая, что оба они подрабатывали слесарями-сантехниками, то перемежаемая светлыми рифмами рабочая речь, перегруженная ударной лексикой, звучала, действительно пугающе.

«-Вы помните, Вы все, конечно, помните …»

А вечерами Веня писал стихи на газетных листах, и складывал их в папку с фиолетовой надписью…

Потом пришла Любовь, и сожгла эту папку в печи…

У Александра Васильевича, брата Художника, был сын Василий, по многим воспоминаниям, слабый и не отмеченный храбростью, которая прославила его род, юноша.

Когда дела отца пришли в упадок, долги похоронили честь, и генерал-писатель не нашел иного выхода, кроме как пустить себе пулю в висок, то сын его, в ужасе от крушения, такого привычного, благополучного мирка бежал из Петербурга в крохотное имение в двадцати верстах южнее Боровичей, с остатками состояния и отцовским брегетом, уместившимся в потертом дорожном кофре.

Когда грянула революция, он, уже будучи женат на Боровичской мещанке, купил небольшой домик на окраине города, и стал жить тихой, скучной жизнью провинциального горожанина.

Кофр с деньгами, векселями и документами на имение он закопал в мелкой щебенке, которой был утеплен чердак. Полвека спустя два отрока – Виктор и Евгений там его и нашли.

Было у Василия трое детей – дочери Мария и Елизавета, и сын, названный в честь генерала-писателя – Александром.

Елизавета случилась удивительной красавицей.

Высокая, статная, синеглазая. Была она на четыре года старше Вениамина, и в пору, когда он оказался в доме на Котельнической набережной, она, санинструктор второй ударной армии, тянула на себе мертвых и живых в лесах на Волховских болотах.

В июне сорок второго года остатки второй ударной армии выходили из котла под Мясным Бором по двухсотметровому, насквозь простреливаемому коридору. Ей надо было выскочить из траншеи и, пробежав двадцать метров, спрыгнуть в воронку от разрыва снаряда.

На пятнадцатом метре пуля вошла ей под левую ключицу.

Она была красивой и славной девушкой.

Ее не бросили в той воронке, кто-то из солдат нес ее на руках и сдал санитарам на другой стороне. Кто? Она не знала. Совершенно незнакомый красноармеец, которого она никогда не встречала ни до, ни после.

Наград она не заслужила и о войне вспоминать не любила.

С тех пор, как из груди ее вынули пулю и до конца войны она служила санитаркой в Боровичском госпитале, в феврале 1944 года родила дочь случайному интенданту, от которого осталось нашей памяти только имя – Николай.

После войны Елизавета, дочь потомственного дворянина, устроилась чернорабочей на Боровичский комбинат огнеупоров и до конца жизни выгружала белый силикатный кирпич из бегущих по подвесным дорогам вагонеток.

Читайте также: Замена заднего колесного цилиндра

Белый кирпич из черных вагонеток.

Трудно назвать счастливой человека с такой судьбой. Но я не помню ее плачущей. Ее лазоревые глаза всегда смотрели на мир спокойно и чисто, не укрываясь в тумане слез. И «улыбку моны Лизы» я впервые увидел на ее губах, а не на репродукции знаменитой картины.

Ей было тридцать лет, когда, на проходной «комбината огнеупоров», среди работниц, выходящих со смены, ее увидел Вениамин.

***
Многие мои страхи, отчаяние, странное отношение к окружающим, то удивление, которое вызывало их внимание ко мне, даже само имя мое, произнесенное кем-то, все это неприятие мира было вызвано тем, что я не чувствовал себя любимым ребенком в своей собственной семье.

Только теперь, более чем полувека спустя, я понимаю, как я был неправ.

Но большую часть моей жизни я думал, что многие мои несчастья зародились от того, что дворянская дочь Елизавета никогда не любила крестьянского сына Вениамина.

Но замуж за него пошла, и родила ему двух сыновей – Евгения и Виктора.

Вениамин был счастлив. Казалось, что все беды уже позади. В маленьком домике на окраине Боровичей по вечерам так уютно горел огонь в печи, во дворе росла огромная черемуха, под окнами цвел шиповник, на плодах которого Лиза заваривала чай, в сумерках помаргивал зеленым глазом радиоприемник и далекие голоса пели из-за морей на неведомых голосах.

Я родился на излете этого счастья. Судьба дала мне раннюю память. Я помню, как мы всей семьей ходили на футбольный матч где-то в начале шестидесятых годов двадцатого века. Зрители сидели на траве вокруг поля, потому что трибун не было, пили пиво и лимонад, закусывая домашними бутербродами, огурчиками и яблоками со своих огородов, а по полю бегали футболисты команды комбината, которые работали, как правило в тех же цехах, что и зрители, и играли за честь, а не за зарплату, и потому побеждали всегда, даже если в их воротах побывало больше мячей, чем в воротах противника. Ах, как за них болели!

Я помню, как мы на маленьком теплоходе кружили по Валдайскому озеру в створе куполов Иверского монастыря и в прозрачной глубине за бортом был виден каждый камешек.

В моей памяти эта картинка запомнилась как одно длинное, бесконечное лето. Но любая бесконечность имеет свойство заканчиваться.

В начале семидесятых Вениамин заболел извечной болезнью Русской души. Он стал выпивать. Сначала по праздникам, по памятным датам, потом за здравие и все чаще за упокой, за встречу и за бесконечное расставание.

Он пил так, словно отправлялся в бесконечное сумрачное странствие.

Все реже возвращаясь в свой домик под черемухой, слышал упреки жены, падал в бездну громких, бессмысленных скандалов, видел страх и презрение в глазах детей, и не мог остановиться, а потому уходил и пил все больше и больще.

В один из таких сумрачных скандалов Лиза не выдержав бросила в печь коричневую папку с газетными обрывками на которых были записаны его стихи. Они сгорели, а наутро Вениамин вытащил из золы несгоревший обрывок на котором было написано:
«…И месяц плешивой кивнет головой…».

Он положил его на стол и ушел.

Эти строки – единственное наследство, оставшееся мне от отца.
Много лет спустя именно ради этой строки я и написал:

О чем говорить, на ночь глядя,
Взойдем в серебристый покой.
Нам месяц ,как старый приятель
Плешивой кивнет головой.

Проводишь меня до поляны,
В табунный разгул ивняка.
Мои беспричинные раны
Твоя не залечит рука.

Я знаю — я много утратил,
Но это пустой разговор,
И с теми ,с кем прежде не ладил,
Теперь не вступаю я в спор.

Мне новой бы встречи дождаться,
Вот только хватило бы сил,
Без старых обид возвращаться,
Туда , где я их получил.

В последний раз, когда я видел его живым в день, когда провожали в армию брата, весной семьдесят пятого года. Мы стояли у дверей военкомата, а он вывернул из-за угла, маленький, обросший черной, колючей щетиной, в нелепой куртке с чужого плеча. И трезвый. Подошел, и встал в сторонке, не решаясь подойти. И к нему никто не подошел.
Вениамин постоял, огладил нас взглядом, повернулся и тихо ушел.
Так он, с тех пор и уходит в моей памяти, вместе с полуденным светом, и я вижу только его спину, и хочу броситься вслед. Хочу сказать ему – прости, папа! Бегу и просыпаюсь. И в первые минуты нахлынувшей яви, часто плачу, тихими, быстро сохнущими слезами.

Летом того же года, в жаркий полдень какой-то незнакомый мужик пришел и сказал матери, что «Венька помер …» и три дня спустя его опустили в золотистый, прокаленный солнцем песок холма над Сушанской старицей.

И вот теперь, спустя много лет, я припоминаю одну странность, которой не должно было быть в той провинциальной жизни.
В той нашей клочковатой, рваной, как старое одеяло жизни, было много оскорбительных слов, глупых суждений, сплетен и пересудов между родственниками и супругами, соседями и друзьями. Они вспыхивали, как искры, хотя бы так, но высвечивая что-то в однообразии и неспешном течении окраинной жизни. Но я не помню ни одного худого слова, ни одного оскорбительного жеста и дела, коего можно было бы припомнить, вспоминая Вениамина.

И была еще удивительная любовь к людям, близким и дальним, Любовь чистая, безгрешная, незамутненная страданиями и прощающая все.

Он был слабый духом, маленький человек, но то с какой чистотой он смотрел на людей, умудрившись за всю свою жизнь никого не обидеть, не оскорбить, ни словом, ни жестом, никак, в нашей жизни уже почти невозможно найти ныне.

И странно, что мне, относившемуся к нему в далекой юности с предубеждением, и, порой, с презрением, пришло ныне понимание того, что человек с библейским именем Вениамин был ангелом, отворившим мне дверь в этот мир.

Да чудным, неказистым, но ангелом, потому что

Ангелы иногда тоже умирают.
Редко, но умирают.
Наверное, в наказание.

А когда они умирают,то становятся людьми.
Сохраняя при этом свое предназначенье.

И тогда, если ты был Ангелом света — То жить тебе во тьме.
Ангел мести — будет гоним и несчастен.
Ангел смерти — обречен на заклание.

А Ангел любви будет нужным -не нужен, милым — немил.
И во многих- одинок.

***
Мы скоро уйдем, вместе с теми, кто еще понимал, о чем писал Чехов. Кто, читая книги, еще умел, как мы, слышать звучание печатного слова, кто еще ощущал его библейское свойство создавать в тишине и пустоте пространства нашей души целые миры, наполненные людьми и образами вымышленными, но память о которых не стирается годами, в отличие от многих реальных персонажей, живших рядом и вместе с нами, в любви и печали, и которые уходят в сумрак нашей памяти беспрестанно.

📽️ Видео

Серебряный век за 22 минутыСкачать

Дьявол среди людей. Аудиокнига. Стругацкие Аркадий и Борис. ФантастикаСкачать

Клиффорд Саймак - Ветер чужого мира. Аудиокнига фантастикаСкачать

Понедельник начинается в субботу. Стругацкие Аркадий и Борис. Аудиокнига. ФантастикаСкачать

Евгений Понасенков БРАТЬЯ СТРУГАЦКИЕСкачать

Аркадий и Борис Стругацкие – Полдень, XXII век. [Аудиокнига]Скачать

Чехов. Рассказы. Читает Ростислав Плятт (1985)Скачать

Тёмное вещество Вселенной - Владимир СурдинСкачать

Фергюс Макинтайр-Свет без конца аудиокнига фантастика рассказ аудиоспектакль слушать audiobookСкачать

Борис Стругацкий о Михаиле ХодорковскомСкачать

ФРАНЦ КАФКА «ПРЕВРАЩЕНИЕ». Аудиокнига. Читает Сергей ЧонишвилиСкачать

Частные предположения. Аркадий и Борис Стругацкие. Аудиокнига. Читает Левашев В.Скачать

Самые необычные находки археологов. Большой документальный фильмСкачать